Она смотрела на него жадно, неотрывно, она пожирала его глазами. Как он одинок!

Один на ветру. Вот так же стоял он тогда на крутом берегу под Ла-Рошелью.

Так одиноки бывают те, кто не похожи на других.

И однако он нес это одиночество с той же непринужденной легкостью, с какой носил свой широкий черный плащ, тяжелые складки которого так красиво развевались на ветру.

Он вынес на своих сильных плечах все тяготы жизни и - богатый или бедный, могущественный или гонимый, здоровый или больной - никогда не сгибался и никому не жаловался. В этом проявлялось его благородство.

Он всегда, что бы с ним ни случилось, останется знатным сеньором.

Анжелике хотелось подбежать к нему, чтобы в его неиссякаемой силе найти опору для своей слабости - и в то же время она хотела прижать его к сердцу, чтобы он наконец отдохнул.

Свисток боцманской дудки разогнал экипаж по местам. Матросы рассеялись по мачтам и реям. С мостика на юте капитан Язон выкрикивал в медный рупор команды.

На реях развернулись паруса. Картина вновь оживала.

Протестанты молча покинули палубу. Анжелика осталась. Сейчас для нее существовали только она и он и Вокруг, куда ни глянь, - далекая линия горизонта.

Жоффрей де Пейрак повернулся и увидел ее.

На море такая казнь в назидание другим, чтоб не забывали о дисциплине,

Обыденное происшествие. Тут не из-за чего волноваться, сударыня. Вы плавали по Средиземному морю, побывали в руках пиратов и работорговцев, и вам все это должно быть известно.

Да, конечно.

Власть предполагает также и обязанности. Приучить экипаж к дисциплине и затем поддерживать ее - трудная задача.

Я знаю и это.

И она с удивлением вспомнила, как командовала своими крестьянами, воюя с королем, и лично вела их в бой.

Мавр тоже это знал, - проговорила она задумчиво. - Я поняла, что он сказал вам вчера вечером, когда мы застигли его на месте преступления.

Перед ее мысленным взором вдруг ожила вчерашняя сцена со всем ее бесстыдством, необычностью и жгучим сладострастием, и от смущения она густо покраснела.

Ей вспомнилось, как она невольно сжала руку мужчины, стоявшего тогда рядом с ней, - его руку. Ей казалось, что ее ладонь все еще ощущает то прикосновение, его мускулистую, твердую, как дерево, плоть под тканью камзола. Ее любимый…

Он здесь! Эти губы, о которых она столько грезила, - вот они, не прикрытые жесткой маской, такие же, как прежде, живые, теплые.

Ей больше не нужно гоняться за вечно ускользающим воспоминанием. Он здесь, он рядом!

А то, что их разделяет, - все это пустяки. Они исчезнут сами собой. И от сознания, что мечта, так долго жившая в ее душе, стала явью, все ее существо охватило ликование. Она стояла перед ним, не смея шевельнуться и не видя ничего, кроме него.

Сегодня вечером с другого конца корабля в море сбросят тело казненного.

Любовь.., смерть. Время продолжает ткать свое полотно, вплетать в нити судеб то, что творит жизнь, и то, что приближает ее конец.

Я думаю, вам лучше вернуться к себе, - сказал наконец Жоффрей де Пейрак.

Она опустила глаза и склонила голову, показывая, что поняла и повинуется.

Конечно, между ними еще есть преграды. Но все это мелочи. Стены самые непреодолимые, из-за которых она тщетно звала его, ломая руки, те стены, имя которым - разлука и смерть, уже рухнули.

Все остальное не имеет значения. Настанет день, когда их любовь возродится.

Госпожа Маниго вдруг повернулась к Бертиль и с размаху влепила ей пощечину.

Грязная потаскушка! Теперь вы, наверное, удовлетворены? Ведь на вашей совести смерть человека!

Поднялся страшный шум. Несмотря на все свое уважение к супруге судовладельца, госпожа Мерсело вступилась за свое чадо:

Вы всегда завидовали красоте моей дочери, ведь ваши-то…

Какой бы красоткой ни была ваша Бертиль, ей не следовало снимать корсаж и выставлять напоказ свои прелести перед негром. А вам словно и невдомек, что такие штучки до добра не доводят!

Их не без труда развели.

Да успокойтесь вы, женщины! - рявкнул Маниго. - Вцепляясь друг другу в волосы, вы не поможете нам выбраться из этого осиного гнезда.

Утром, когда он к нам заявился, я подумал, что он пронюхал про наши планы. Но, к счастью, пронесло.

И все же он что-то подозревает, - озабоченно пробормотал адвокат Каррер.

Они замолчали, так как в твиндек вошла Анжелика. Дверь за ней затворилась, и тотчас послышалось звяканье цепи, на которой крепился висячий замок.

Не будем питать иллюзий, мы здесь не более, чем пленники! - заключил Маниго.

Габриэль Берн в этом разговоре не участвовал. Его задержали наверху два матроса, которым было приказано - со всей любезностью, однако всенепременно

Препроводить его к монсеньору Рескатору.

«Странно, - подумал Жоффрей де Пейрак. - Сейчас, когда я с ней разговаривал, она смотрела на меня так, словно она меня любят. Можно ли ошибиться, когда видишь такой взгляд?»

Он все еще размышлял об этом удивительном мгновении, таком мимолетном, что его даже взяло сомнение, - а было ли оно на самом деле, - когда дверь отворилась и вошел гугенот.

Садитесь, сударь, - сказал Жоффрей де Пейрак, указывая на стоящее напротив кресло.

Габриэль Берн сел. Он сразу решил, что учтивость капитана не предвещает ему ничего хорошего, - и оказался прав.

После довольно долгого молчания, когда противники присматривались друг к другу, дуэль началась.

Ну как ваши дела с женитьбой на госпоже Анжелике? Каковы успехи? - в глухом голосе Рескатора сквозило ехидство.

Берн даже бровью не повел. Жоффрей де Пейрак с досадой отметил про себя, что гугенот умеет владеть собой. «Эта туша и не думает уворачиваться от моих уколов, - подумал он. - И не собирается на них отвечать. Но как знать, не измотает ли он меня уже одним своим немалым весом и не заставит ли совершить какой-нибудь промах».

Наконец Берн тряхнул головой.

Я не считаю нужным обсуждать эту тему.

А я считаю. Эта женщина меня интересует. И мне приятно говорить о ней.

Вы тоже собираетесь сделать ей предложение? - на этот раз ехидство зазвучало в голосе Берна.

Разумеется, нет! - смеясь, сказал Рескатор.

Смех собеседника был гугеноту непонятен, и в нем с новой силой вспыхнула ненависть. Но внешне он остался спокоен.

Вероятно, вызывая меня к себе, вы, сударь, желали узнать, намерена ли госпожа Анжелика уступить вашим бесстыдным домогательствам и готова ли она вам в угоду поломать себе жизнь и разорвать свою дружбу со мной?

Кое-что из этого действительно входило в мои намерения. Итак, каков же будет ваш ответ?

Я думаю, она слишком умна, чтобы попасться в ваши сети, - отвечал Берн с тем большей твердостью и горячностью, что сам он - увы! - отнюдь не был в этом уверен. - В моем доме она старалась забыть свою прежнюю бурную жизнь. Она не может отбросить все то, что нас связывает. Нашу дружбу, согласие, взаимопонимание… Я спас жизнь ее дочери.

Ах, да! Я тоже. Выходит, мы с вами соперничаем уже не из-за одной женщины, а из-за двух.

Девочка значит для нее очень много! - сказал Берн с такой угрозой в голосе, будто намеревался не на шутку устрашить противника. - Госпожа Анжелика никогда от нее не откажется! Ни для кого!

Я знаю. Но у меня тут есть, чем завоевать расположение этой юной особы.

Откинув крышку ларца, он, как бы играя, пропустил между пальцами горсть драгоценных камешков.

Насколько я понял, девочка неравнодушна к блеску драгоценностей.

Габриэль Берн сжал кулаки. Всякий раз, когда он оказывался с Рескатором лицом к лицу, ему начинало казаться, что перед ним не человек, а исчадие ада. Он возлагал на него вину за все то злое, что обнаружил недавно в себе самом, и за те муки, которые испытывал, когда вселившиеся в него демоны принимались его искушать. Воспоминание о том, что произошло между ним и Анжеликой минувшей ночью, преследовало и терзало его так неотступно, что на повешенного мавра он взирал с безучастием автомата.

Не беспокоят, - коротко ответил Берн.

А эта? - продолжал злой демон, показывая на окровавленную тряпку, которой была обмотана рука торговца, пострадавшая от зубов Анжелики.

Берн побагровел и вскочил на ноги. Рескатор тоже встал.

Укус женщины, - тихо промурлыкал он, - более ядовит для сердца, чем для тела.

Пейрак знал, что, разъяряя своего и без того униженного противника, совершает опасную ошибку. Он и так уже поступил опрометчиво, приказав привести Берна к себе в апартаменты, но нынче утром он обратил внимание на его перевязанную руку - и не устоял перед искушением проверить пришедшую на ум догадку. Она оказалась верной.

«Она его отвергла, - думал он с ликованием, - она его отвергла! Стало быть, он не ее любовник!» Однако за удовольствие узнать это ему наверняка придется дорого заплатить. Берн не забудет своего унижения, он станет мстить. В хитрых глазах торговца разгоралась непримиримая злоба.

Позвольте спросить, монсеньор, какой же вы из всего этого сделали вывод?

А такой, которого вы и сами не станете отрицать, мэтр Берн: госпожа Анжелика - женщина неприступная.

И вы полагаете, что это дает вам основания торжествовать? Вы рискуете обмануться в своих надеждах. Я был бы весьма удивлен, если б она подарила вам то, в чем отказывает всем остальным мужчинам.

«Не в бровь, а в глаз» - подумал Жоффрей де Пейрак, вспоминая, как Анжелика противилась его объятиям.

Он изучающе взглянул в лицо ларошельца. Теперь оно снова было бесстрастно.

«Что он знает о ней такого, чего не знаю я?»

Берн почувствовал, что его враг в растерянности - и захотел развить успех. Он заговорил и поведал одну из тех страшных историй, на которые столь щедра была тогдашняя эпоха. Объятый пламенем замок, перебитые слуги, избитая, изнасилованная драгунами женщина, несущая на руках зарезанного ребенка. После той чудовищной ночи даже намек на мужскую любовь внушает ей ужас, ибо заставляет ее вновь переживать все те зверства и гнусности, которым она подверглась. Но это еще не самое худшее. Девочка, ее дочь, - плод того злодеяния. И она никогда не узнает, кто из тех грязных наемников был отцом ее ребенка.

Откуда вы взяли эту небылицу? - резко спросил Рескатор.

Из ее уст. Из ее собственных уст.

Не может быть!

Берн вкушал сладость мести. Он чувствовал: его противник потрясен, хотя как будто и не выказывает признаков волнения.

Вы говорите: королевские драгуны. Что за нелепые сплетни! Женщина ее звания, приятельница короля и всех знатных сеньоров королевства, не могла стать жертвой солдатни. Зачем солдатам было нападать на нее? Я знаю, что во Франции преследуют гугенотов, но она ведь не гугенотка.

Она им помогала.

Торговец тяжело дышал, на лбу его выступили капельки пота.

Она была той самой «мятежницей из Пуату», - прошептал он. - Я всегда это подозревал, а ваши слова уничтожают последние сомнения. Мы знали, что некая знатная дама, которая прежде была в фаворе при дворе, подняла своих крестьян против короля и подбила на бунт всю провинцию: и гугенотов, и католиков. Восстание продолжалось около трех лет, но в конце концов его подавили. Все Пуату было разорено, а та женщина исчезла. За ее голову назначили награду в пятьсот ливров.., я это хорошо помню. Теперь я уверен - это точно была она.

Уйдите! - еле слышно проговорил Жоффрей де Пейрак.

Так вот как она провела эти пять лет, о которых он ничего не знал, полагая, что она либо умерла, либо смиренно возвратилась под крыло короля Франции.

Восстание против короля! Да она просто рехнулась! И вся эта немыслимая мерзость… Подумать только, ведь в Кандии она была у него в руках. И он мог бы избавить ее от этого…

В Кандии она еще была такой, какой он ее помнил, и он был взволнован до глубины души. Ах, какой это был удивительный миг, когда в батистане, в аукционном зале, он сквозь дым благовоний увидел ее и узнал.

Ему рассказал о ней один купец, когда он бросил якорь у острова Милос. По словам купца, в Кандии было объявлено, что на торгах в батистане будет выставлена бесподобная рабыня. А Рескатор слыл большим любителем такого «отборного товара». Говоря по правде, слава эта была несколько преувеличена, однако положение обязывало его отдавать дань восточной пышности, а значит - не пренебрегать женщинами.

Ему нравилось делать эффектные жесты, которые множили ходившие о нем легенды и обеспечивали ему глубокое и всевозрастающее уважение среди сластолюбивых жителей Востока. Было широко известно, что в выборе красавиц для любовных утех у него безукоризненный вкус. Ему нравился азарт торгов, нравилось под великолепной телесной оболочкой открывать в этих униженных женщинах робкий огонек души, видеть, как они оживают; еще он любил слушать рассказы этих черкешенок, московиток, гречанок, эфиопок: о детстве, о нищете.., все это позволяло ему отвлечься от его обычных трудных и опасных дел. В их объятиях он отдыхал, обретал мимолетное забвение, порой в наслаждениях, которые они ему дарили, даже была прелесть новизны. Они быстро привязывались к нему, становились беззаветно преданными. Прелестные, изящные игрушки, которыми он недолгое время развлекался, лаская их, узнавая их ближе, или красивые дикие животные, которых ему нравилось приручать. Однако, одержав победу, он быстро терял к ним интерес. Он познал слишком много женщин, чтобы хоть одна из них могла крепко привязать его к себе. Оставляя их, он делал все, чтобы дать им возможность начать жизнь заново: отправлял похищенную женщину на родину; бедной, привыкшей с детства зарабатывать продажной любовью, давал денег, чтобы отныне она была свободна в выборе пути; случалось ему и возвращать матерям отобранных детей… Но сколь многие из этих женщин молили его: «Не отсылай меня, ведь я не стесню тебя… Я занимаю так мало места… Больше я ни о чем не прошу».

Ему приходилось остерегаться всяких приворотных зелий, которые они пытались подсыпать ему в питье, разгадывать их коварные уловки. «Ты такой сильный, - стенали они в досаде, - ты все видишь, обо всем догадываешься. Это несправедливо. Я такая слабая… Я всего лишь женщина, которая хочет жить в твоей тени». Он смеялся, целовал красивые сочные губы - они значили для него не больше, чем наспех отведанный плод - и снова уходил в море.

Иногда слух о какой-нибудь новой красавице возбуждал в нем любопытство и охоту купить ее.

Купец с Милоса, рассказывая ему о прекрасной зеленоглазой пленнице, так расхваливал «качество товара», что эти неумеренные восточные восторги его даже позабавили. Несравненная! Восхитительная! В торгах примет участие сам Шамиль-бей, поставщик гарема турецкого султана - уже из-за одного этого монсеньор Рескатор должен вступить в борьбу. Он не разочаруется… Да пусть судит сам! Он желает узнать ее национальность? Француженка - этим все сказано! Происхождение? О, оно у нее просто изумительное. Речь идет о настоящей придворной даме его величества Людовика XIV! Тем, кто заявил о своем участии в торгах, по секрету сообщили, что она даже была одной из фавориток короля Франции! Ее походка, манеры, речь неопровержимо все это подтверждают, а вдобавок к тому она еще и средоточие всех мыслимых прелестей: золотые волосы, светло-зеленые, точно море, глаза, тело богини. Ее имя? В конце концов почему бы и не сказать, дабы развеять последние сомнения? Имя ее - маркиза дю Плесси-Белльер. Говорят, Плесси-Белльер - очень знатный род. Роша, консул Франции, который видел красавицу и говорил с нею, твердо за это ручается.

Он остолбенел. Убедившись после настойчивых расспросов, что его собеседник не сочиняет, он, бросив все дела, мгновенно снялся с якоря и помчался в Кандию. По дороге он узнал, при каких обстоятельствах эта молодая женщина попала в руки работорговцев. По одним рассказам выходило, что она направлялась в Кандию по делам, по другим - что она спешила туда для встречи с любовником. Французская галера, на которой она плыла, потерпела крушение, а потом ее захватил на одном маленьком суденышке разбойничавший в тех водах маркиз д"Эскренвиль. Какая же удача привалила этому мелкому пирату! Цена на торгах наверняка поднимется до головокружительных высот.

И все же, чтобы вполне поверить, ему надо было увидеть ее самому. Несмотря на все его хваленое хладнокровие, у него сохранилось лишь смутное воспоминание о том миге, когда он увидел, что это и впрямь она, и одновременно узнал, что ее вот-вот продадут. Сейчас же, немедля, остановить торги, назвать такую сумму, чтобы покончить все разом! Тридцать пять тысяч пиастров! Чистое безумие…

И затем, тут же - прикрыть ее, отгородить от чужих взглядов.

Только тогда он почувствовал, что она в самом деле рядом, коснулся ее - живой, реальной. И с первого же взгляда ему стало ясно, что силы ее на исходе, что угрозы и жестокое обращение этих негодяев, торговцев человеческим телом, довели ее почти до помешательства - словом, что она ничем не отличается от тех несчастных, дрожащих, сломленных женщин, которых он подбирал на рынках Средиземноморья. Она смотрела на него безумным блуждающим взглядом и не узнавала… Тогда он решил пока не снимать маску, а сначала увести ее подальше от этого сборища, от всех этих жадных, любопытных глаз. Он увезет ее в свой дворец, окружит заботой, успокоит. А потом, когда она отдохнет и проснется, он будет у ее изголовья.

Увы, его романтические планы были расстроены самой Анжеликой. Мог ли он вообразить, что женщина, настолько измученная, вконец изнемогшая, найдет в себе силы ускользнуть от него, едва выйдя из батистана? У нее были сообщники, которые устроили в порту грандиозный пожар. О том, что она сбежала, он узнал лишь позднее, когда от кандийского порта остались только дымящиеся руины. С берега видели парусную лодку с беглыми рабами - они воспользовались суматохой, вызванной пожаром, и, никем не преследуемые, скрылись. Она была среди них! Тысяча чертей! Его охватила дикая ярость - такая же, как и сегодня. Поистине, он мог бы с полным правом сказать, что обязан Анжелике не только самыми жестокими в своей жизни страданиями, но также и самыми свирепыми вспышками гнева.

Как и тогда, в Кандии, он начал с ожесточением клясть свою участь. Она от него убежала, и пяти прошедших с тех пор лет оказалось достаточно, чтобы он потерял ее навсегда! Правда, судьба опять привела ее к нему, но лишь после того, как превратила в совсем иную женщину, в которой уже стерлось все то, что в свое время дал ей он.

Как узнать нежного эльфа из болот Пуату или даже трогательную рабыню из Кандии в этой суровой амазонке, самая речь которой стала ему непонятна? В ней пылает какой-то странный внутренний огонь, природу которого он никак не может постичь.

Он снова спрашивал себя, почему она так страстно желала спасти этих «своих» протестантов, почему с таким жаром просила за них, когда вдруг явилась к нему в тот первый вечер, растрепанная, упрямая, промокшая до нитки?

И при этом она вовсе не походила на несчастную жертву, сокрушенную жизнью. Будучи такою, она по крайней мере могла бы внушить ему жалость. Он бы понял, что только страх попасть в руки слуг короля - если правда, что за ее голову назначена награда, - заставил ее броситься к его ногам, чтобы молить его спасти жизнь ей и ее дочери.

Он бы принял ее куда лучше, предстань она перед ним малодушной, дрожащей от страха, низко павшей - только не такой, как сейчас: незнакомкой, в которой не осталось ничего от ее прошлого. Низко павшей… Но ведь она и в самом деле пала - ниже некуда. Женщина, которая столько лет шаталась Бог знает где, равнодушная к судьбе своих сыновей, и которую он нашел с внебрачным ребенком на руках, рожденным от неизвестного отца.

Итак, ей было недостаточно этой ее безумной одиссеи на Средиземном море, в которую она ринулась ради встречи с любовником. Всякий раз, когда он появлялся, чтобы вытащить ее из очередной переделки, она исхитрялась сбежать от него, очертя голову - и только для того, чтобы ввергнуть себя в еще большие опасности: Меццо-Морте, Мулей Исмаил, побег из гарема в дикие горы Риф.., можно подумать, что ей доставляет удовольствие коллекционировать самые жуткие авантюры. Безрассудство, граничащее с глупостью. Увы, надо примириться с очевидностью - Анжелика глупа, как и большинство женщин. Казалось бы: вышла невредимой из всех передряг - вот тут бы и угомониться. Так нет же - бросилась поднимать восстание против короля Франции! Что за бес в нее вселился? Какой дух разрушения? Разве женщине, матери, подобает вести в бой войска? Неужели нельзя было тихо сидеть за прялкой в своем замке, вместо того чтобы лезть на рожон, отдавая себя на поругание солдатне? Или даже, на худой конец, продолжить свои амурные похождения в Версале, при дворе короля?

Никогда нельзя позволять женщинам самим управлять своей жизнью. Анжелика, к несчастью, не обладает той похвальной мусульманской добродетелью, которую он научился уважать - умением отдаваться иногда на волю судьбы и не противиться непобедимым силам Вселенной. Нет, Анжелике нужно самой направлять ход событий, предвидеть их и изменять по своему усмотрению. Вот он, ее главный изъян. Она чересчур умна для женщины!

Дойдя до этой мысли, Жоффрей де Пейрак обхватил голову руками и сказал себе, что ничего, абсолютно ничего не понимает ни вообще в женщинах, ни в своей собственной жене.

Великий учитель искусства любви Ле Шаплен, к чьему знаменитому трактату так любили обращаться трубадуры Лангедока, все же не сумел дать в нем ответы на все вопросы, ибо и он недостаточно знал жизнь. Вот и граф де Пейрак, хотя и перечитал горы книг, изучил философские доктрины и проделал за свою жизнь бесчисленное множество научных экспериментов, все-таки не смог постичь всего. Сердце человеческое - что не бывший в деле воск, каким бы всезнающим этот человек себя ни воображал…

Он осознал, что за последние несколько минут обвинил свою жену и в том, что она глупа, и в том, что чересчур умна, и в том, что она отдалась королю Франции, и в том, что боролась против него, и в том, что она постыдно слаба душой, и в том, что чрезмерно сильна и деятельна, - и вынужден был признать, что весь его картезианский рационализм, который ему так нравилось считать своей жизненной философией, в конечном счете оказался бессилен и что он со всем своим здравым мужским умом не способен разобраться в себе самом.

Он не чувствовал ничего, кроме ярости и горя.

Вопреки всякой логике то насилие, которому ее подвергли, представлялось ему наихудшим из предательств, ибо громче всего в нем говорили сейчас ревность и первобытный инстинкт собственника. Его возмущенное сердце кричало: «Неужели ты не могла жить так, чтобы сохранить себя для меня?!»

Если уж сам он был повержен судьбой и не мог ее защитить, пусть бы, по крайней мере, вела себя осмотрительно, а не рвалась навстречу опасностям.

Только сегодня он сполна изведал всю горечь своего поражения. Vae victis.

И ему впервые стало понятно, почему некоторые дикие африканские племена нарочно обезображивают своих женщин, заставляя их подвешивать к губам тяжелые медные диски, - потому что тогда победителям, которые этих женщин уведут, достанутся только гадкие уродины…

Анжелика слишком красива, слишком обольстительна. И она становится еще опаснее, когда не стремится обольщать, и сила ее взгляда, голоса, жестов просто изливается сама собой, как вода в роднике.

Самое опасное кокетство, ибо против него нет оружия!..

Извините меня, монсеньор…

Перед ним стоял его друг, капитан Язон.

Я постучал несколько раз, решил, что вас нет и вошел…

Да, я вас слушаю.

Как бы ни был велик охвативший его гнев, Рескатор, этот безупречный капитан, никогда не позволял себе его выказывать. Те, кто его очень хорошо знали, могли догадаться о его внутреннем напряжении только по его взгляду - обычно веселый или пылкий, он вдруг менялся, становясь грозным и застывшим.

Язон уловил перемену в настроении хозяина. Что ж, причины на то есть, подумал он, и их даже слишком много. Все на корабле идет не так! Того и гляди, где-нибудь рванет - и ничего уже тут не попишешь. Пусть бы лучше это случилось поскорее - тогда все же наступит хоть какая-то ясность, и дело можно будет поправить, прежде чем все окончательно рухнет.

Второй капитан угрюмо показал рукой на громадный узел, который сопровождавшие его матросы положили на пол, после чего сразу же ушли.

Из старого, вытканного из верблюжьей шерсти одеяла на ковер вывалилась невероятная смесь самых разнообразных предметов. Необработанные алмазы с тусклым смолистым блеском и рядом - дешевые стеклянные пробки от графинов, примитивные золотые украшения, издающий зловоние бурдюк из козлиной шкуры с остатками пресной, давно протухшей воды, замусоленный, слипшийся от сырости Коран, к которому был привязан амулет.

Жоффрей де Пейрак нагнулся, поднял кожаный мешочек с амулетом и открыл его. В нем было немного мускуса из Мекки и сплетенный из шерсти жирафа браслет с двумя брелками - зубами рогатой гадюки.

Я помню тот день, когда Абдулла убил эту гадюку. Она ползла ко мне… - задумчиво проговорил он. - И вот что я подумал…

Да, да, конечно, - вдруг перебил хозяина Язон, пренебрегая морскими обычаями и дисциплиной. - Я велю повесить амулет ему на грудь и зашить тело в самую красивую джеллабу.

Вечером, когда стемнеет, его опустят в море. Хотя душа Абдуллы была бы куда счастливее, если бы его предали земле…

Оно, конечно, верно, но даже и такие похороны - все же какое-никакое утешение для его собратьев-мусульман. Они-то думают, что раз мы его повесили, то, значит, и с мертвым поступим, как с подохшей собакой.

Жоффрей де Пейрак пристально взглянул на своего помощника. Изрытое оспой лицо, угрюмо сжатые губы. Глаза холодные и непроницаемые, точно два агата. С этим коренастым неразговорчивым человеком он проплавал вместе десять лет…

Экипаж ропщет, - сказал Язон. - О, конечно, смута идет не столько от старых матросов, что плавали с нами еще на Востоке, сколько от новичков, особенно от тех, которых нам пришлось нанять в Канаде и Испании, чтобы укомплектовать команду. Сейчас у нас почти шестьдесят человек. И держать в руках такой сброд ох, как трудно. Тем более, что они хотят непременно дознаться, каковы ваши планы. Еще они жалуются, что стоянка в Кадисе была намного короче, чем им обещали, и что они так и не получили своей доли испанского золота, которое наши ныряльщики-мальтийцы подняли со дна у берегов Панамы… И наконец, они заявляют, что вы запрещаете им попытать счастья у плывущих на корабле женщин, зато сами прибрали к рукам самую красивую…

Этот последний тяжкий упрек, произнесенный особенно мрачно и серьезно, заставил хозяина «Голдсборо» рассмеяться.

Потому что она и впрямь самая красивая, не правда ли, Язон?..

Он знал, что этот смех окончательно выведет из себя его помощника, которого ничто на свете не могло развеселить.

Так она самая красивая? - насмешливо повторил он.

Не знаю, черт ее дери! - в ярости рыкнул Язон. - Я знаю только одно: на корабле творятся дурные дела, а вы ничего не замечаете, потому что одержимы этой женщиной.

Граф де Пейрак вздрогнул и, оборвав смех, нахмурился.

Одержим? Разве вы, Язон, когда-нибудь видели, чтобы я терял голову из-за женщины?

Из-за какой-нибудь другой - нет, не видел. Но из-за этой - да! Разве мало глупостей вы натворили из-за нее в Кандии, да и потом тоже? Сколько бессмысленных хлопот, чтобы заполучить ее обратно! И сколько выгодных сделок вы провалили только потому, что любой ценой хотели отыскать ее и не желали думать ни о чем другом!

Но согласитесь, что это вполне естественно - попытаться вернуть рабыню, которая обошлась тебе в тридцать пять тысяч пиастров.

Нет, тут дело было в другом, - стоял на своем Язон. - В чем-то таком, о чем вы мне никогда не рассказывали. Ну да все равно! Это дело прошлое. Я думал, что она сгинула безвозвратно, навсегда, умерла и давно сгнила в земле. И вдруг на тебе - объявилась опять!

Язон, вы неисправимый женоненавистник. Только потому, что шлюха, на которой вы имели глупость жениться, отправила вас на галеры, чтобы спокойно крутить амуры со своим любовником, вы возненавидели весь без исключения женский род и из-за этого упустили немало удовольствий. Сколько несчастных мужей, прикованных к унылым мегерам, позавидовали бы вашей новообретенной свободе, а вы ею так плохо пользуетесь!

Язон даже не улыбнулся.

Есть женщины, которые впускают в человека такой яд, что ему уже вовек не излечиться. Да и сами вы, монсеньор, - разве вы вполне уверены, что неуязвимы для этой напасти и связанных с нею страданий? Ваша рабыня из Кандии внушает мне страх… Вот так.

Однако ее нынешний облик должен бы вас успокоить. Сам я был очень удивлен и даже, не скрою, слегка разочарован, когда увидел ее в чепце добропорядочной мещанки.

Язон зло затряс головой.

Еще одна ловушка, монсеньор! По мне, так уж лучше откровенно бесстыжая голая одалиска, чем эти клятые притворщицы, которые прикрывают себя с головы до пяток, но взглядом сулят райское блаженство. У тех яд простой, бесхитростный, зато у этих - до того изощренный и тонкий, что его и не распознать, сколько ни остерегайся. Во всем мире не сыскать более гибельной отравы!

Жоффрей де Пейрак слушал его, задумчиво поглаживая подбородок.

Странно, Язон, - пробормотал он, - очень странно! Я считал, что она не интересует меня больше.., совсем не интересует…

Увы, если б так! - мрачно сказал Язон. - Но до этого, как видно, далеко.

Жоффрей де Пейрак взял его под руку, чтобы вывести на балкон.

Идемте… «Сокровища» моего бедного Абдуллы наполнили смрадом всю каюту.

Он в глубокой задумчивости смотрел на небо - сейчас оно было окрашено в теплые, нежно-оранжевые тона, хотя цвет моря по-прежнему оставался серо-зеленым, холодным.

Мы приближаемся к концу пути, Язон. Постарайтесь успокоить людей. Скажите им, что испанское золото все еще на борту. Как только мы пристанем к берегу, то есть уже через несколько дней, я прикажу выдать им задаток в счет доходов от будущих продаж.

В том, что им заплатят, они не сомневаются, ведь вы честно платили им всегда. Но им кажется, что на этот раз вся их работа ушла псу под хвост. Они спрашивают, почему мы, все бросив, помчались в Ла-Рошель? И для чего взяли на борт этих людей, из-за которых приходится терпеть столько неудобств и лишений? Притом со всей этой компании не получишь ни гроша: у них же всего добра - одна рубашка на теле!

Жоффрей де Пейрак продолжал молчать, и Язон сказал с сокрушенным видом:

Вы, должно быть, считаете меня бестактным, монсеньор? И даете понять, что нам не следует лезть в ваши дела? Но ведь именно это нас и беспокоит! И команда, и я чувствуем, что вы перестали о нас думать, что ваши мысли заняты другим… Матросы к этому очень чувствительны. Вы же знаете, монсеньор, в таких вещах моряки всех рас и народов одинаковы. Они верят в приметы, и невидимое значит для них куда больше, чем то, что можно рассмотреть и пощупать… Они твердят, что теперь им уже не найти у вас защиты.

Губы Рескатора тронула улыбка.

Вот начнется буря, тогда они увидят, могу я их защитить или нет.

Я знаю… Вы еще с нами. Но матросы чувствуют, что ненадолго.

Язон повел подбородком в сторону бака:

Допустим, что вы взяли на борт этих людей, чтобы заселить ими земли, которые вы купили в Мэне. Но какое отношение это имеет к нам, экипажу «Голдсборо»?

Граф де Пейрак положил руку на плечо друга. Его взгляд по-прежнему блуждал где-то около горизонта, но пальцы крепко сжали массивное плечо помощника. Вот опора, на которую он всегда мог положиться во время их бесконечных плаваний…

Язон, дорогой мой товарищ, когда мы с вами встретились, я уже прожил первую половину своей жизни и вступил во вторую. Вы знаете обо мне далеко не все, и я тоже не воображаю, будто знаю все о вас. Так вот, друг мой, с тех пор, как я живу на свете, моей душой, сменяя друг друга, владеют две страсти. Меня попеременно влекут то сокровища земли, то вечное очарование моря.

А красотки?

Слухи о моих победах несколько преувеличены. Скажем так: при случае красотки служат добавлением и к одному, и к другому. Земля и море, Язон, два удивительных существа. Две требовательные владычицы. Когда я слишком долго отдаюсь одной, другая протестует и властно зовет меня к себе. Вот уже более десяти лет, с тех пор, как турецкий султан поручил мне монополизировать торговлю серебром, я не покидаю корабельной палубы. Вы одолжили мне ваш голос, чтобы я мог подчинять своей воле капризные стихии, и во всех водах - от Средиземного моря до Атлантического океана, от полярных льдов до карибской лазури - мы пережили вместе немало увлекательнейших приключений…

А сейчас вами опять овладело желание проникнуть в недра земли?

Вот именно!

Этот короткий ответ прозвучал, словно удар тяжелого молота, вгоняющего гвоздь.

Язон поник головой.

Сейчас он услышал именно то, что боялся услышать. Его сильные, поросшие рыжими волосами руки судорожно стиснули позолоченные перила.

Жоффрей де Пейрак еще крепче сжал его плечо.

Я оставлю вам корабль, Язон.

Тот отрицательно мотнул головой.

Это все равно уже будет не то… Чтобы по-настоящему жить, мне нужна ваша дружба. Меня всегда поражали ваш пыл, ваша жизнерадостность. Они нужны мне, как воздух.

Ну полно! Неужели вы так сентиментальны, вы, старый морской сухарь? Посмотрите вокруг! Ведь вам остается море.

Но Язон продолжал стоять, потупив глаза, и даже не взглянул на волнующийся, темно-зеленый простор.

Вам этого не понять, монсеньор. Вы весь - точно огонь. А во мне огня нет - только лед.

Так разбейте ваш лед!

Слишком поздно.

Язон тяжело вздохнул.

Мне надо было давным-давно попросить, чтобы вы открыли мне ваш секрет: как вам удается каждый раз глядеть на мир новыми глазами?

Но никаких секретов здесь нет, - сказал Жоффрей де Пейрак, - или, во всяком случае, они у всех разные. У каждого свои. Что же вам сказать? Всегда будьте готовы начать все сначала… Гоните прочь представление о том, что жизнь у вас только одна… И верьте, что жизней много…

Текущая страница: 1 (всего у книги 30 страниц) [доступный отрывок для чтения: 20 страниц]

Анн Голон
Анжелика и ее любовь

ANGÉLIQUE ET SON AMOUR

Copyright © Anne Golon – 1961

The Russian translation is done after the original text revised by the author.

© К. Северова (наследник), перевод, 2015

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2015

Издательство АЗБУКА®

* * *

Часть первая
Путешествие

Глава I

Чувство, что за ней исподтишка наблюдают, вывело Анжелику из забытья.

Она рывком приподнялась в поисках Рескатора, того пирата, который вчера велел перенести ее сюда, на полуют, в эти богатые, убранные в восточном стиле апартаменты. Она чувствовала, что он здесь, но никого не видела.

Она находилась в том же самом салоне, где прошлой ночью ее принял Рескатор, когда она прибежала просить его о помощи. После бурных драматических событий последних дней покойная обстановка этой необычной каюты показалась ей на мгновение удивительным сном. Не будь рядом с нею Онорины, она подумала бы, что все это ей снится, но девочка была тут, она начинала просыпаться и потягивалась, словно котенок.

В полумраке поблескивали золотом едва различимые мебель и безделушки на ней. В воздухе витал какой-то запах, и Анжелика не без волнения узнала аромат, исходивший от Рескатора. Верно, он сохранил эту утонченную привычку с той поры, когда жил на Средиземном море, как сохранил пристрастие к кофе, коврам, шелковым подушкам.

Порыв холодного ветра ворвался в огромное окно, принеся с собой туманную влагу. Анжелике стало зябко. Она заметила, что шнуровка корсажа у нее распущена и обнажает грудь. Это смутило ее. Чья рука расшнуровывала его? Кто склонялся над нею в те минуты, когда она лежала в забытьи? Чьи глаза, возможно даже с тревогой, вглядывались в ее бледное лицо, в ее застывшие черты, в помертвевшие от усталости веки?

Потом, верно, он убедился, что она просто выбилась из сил и уснула, и ушел, распустив корсаж, чтобы ей легче было дышать.

Скорее всего, это был просто знак внимания, но он выдавал человека, привыкшего обращаться с женщинами – со всеми женщинами, каковы бы они ни были, – с любезной непринужденностью; эта мысль неожиданно вогнала Анжелику в краску. Она с негодованием вскочила и быстро привела себя в порядок.

Зачем он приказал принести ее сюда, почему не оставил с протестантами? Он что, считает ее своей пленницей, предназначенной для его утех, несмотря на презрение, которое выказал ей при встрече?

– Есть здесь кто-нибудь? – громко спросила она. – Вы здесь, монсеньор?

Ответом ей были лишь шум моря и всплески волн. Но Онорина тут же проснулась и села, покачиваясь со сна. Анжелика склонилась к дочери и ревнивым движением, порывисто, как всегда, когда ей казалось, что этой хрупкой жизни грозит опасность, взяла ее на руки.

– Иди ко мне, сердечко мое, – прошептала она, – и ничего не бойся. Мы уже в море!

Она подошла к застекленной двери и была очень удивлена, когда дверь без труда отворилась. Выходит, она не пленница…

На палубе было еще светло, но матросы уже зажигали первые фонари. По морю бежала легкая зыбь, и каким-то умиротворенным покоем дышал одинокий в пустынном океане пиратский корабль, словно совсем не он всего несколько часов назад подвергался смертельной опасности. Поистине, прелесть жизни ощущаешь тогда, когда близкая и почти неминуемая смерть пощадила тебя.

Сидевший на корточках около двери человек поднялся, и Анжелика увидела рядом с собой великана-мавра, который прошлой ночью приготовил для нее кофе. На нем был белый шерстяной марокканский бурнус, в руке он держал мушкет с прикладом, отделанным чеканным серебром, – такие она видела некогда у стражи Мулая Исмаила.

– А где мои спутники? – спросила она.

– Идем, – ответил он, – господин приказал мне проводить тебя, когда ты проснешься.

Как все корабли, предназначенные для фрахта или морского разбоя, «Голдсборо» не был приспособлен для перевозки пассажиров. Помещения под полубаком, отведенные для команды, были вполне достаточны для этой цели, но не больше. А потому эмигрантов разместили в одном из отсеков нижней, пушечной палубы, где стояли замаскированные орудия корабля-пирата. Спустившись по небольшому трапу, Анжелика оказалась в кругу своих друзей, которые уже начинали кто как мог располагаться среди покрытых полотном пушек. В конце концов, на их бронзовых лафетах вполне можно было пристроить нехитрый скарб.

День еще не совсем угас, но здесь, внизу, уже становилось темно, розоватый свет с трудом пробивался через открытый порт1
Порт – отверстие для жерла пушки в борту судна. – Здесь и далее примеч. перев.

Не успела Анжелика войти, как к ней тут же бросились дети и друзья:

– Госпожа Анжелика! А мы уже и не чаяли увидеть вас…

И сразу посыпались жалобы:

– Здесь совсем темно… Нас заперли, словно пленников… Дети хотят пить…

В полумраке Анжелика различала их только по голосам. Громче всех звучал голос Абигель:

– Надо позаботиться о мэтре Берне. Он тяжело ранен.

– Где он? – спросила Анжелика, в душе упрекая себя за то, что совсем забыла о нем.

Ее провели к тому месту, где под открытым портом лежал мэтр Берн.

– Мы открыли порт, ведь раненому нужен свежий воздух, но он все равно до него почти не доходит.

Анжелика опустилась на колени перед раненым. В розоватом свете закатного солнца, которое еще немного освещало темное помещение, она смогла разглядеть лицо Берна и была поражена его бледностью и печатью страдания на нем, хотя Берн был без сознания. Дыхание у него было редкое и тяжелое.

«Он пострадал, защищая меня», – подумала она.

Сейчас в этом крупном мужчине, торговце из Ла-Рошели, который, утратив всю свою респектабельность, обессиленный лежал перед нею с обнаженными крепкими плечами и заросшей темными волосами широкой, словно у грузчика, грудью, было что-то трогательное. Расслабленный сном и болезнью мужчина.

Его спутники, совсем растерявшись, разрезали его запятнанный кровью черный сюртук, а рубашку порвали на бинты. В таком необычном виде он был просто неузнаваем. Между мирным торговцем-гугенотом, сидящим за конторкой над расчетными книгами в своей заваленной товаром лавке, и этим полуобнаженным мужчиной, казалось ей, пролегла глубокая пропасть. У нее вдруг мелькнула мысль, которая удивила ее, настолько она не подобала минуте: «А ведь он мог бы быть моим возлюбленным…»

Неожиданно он показался ей очень близким, уже словно принадлежащим ей, ее беспокойство удвоилось, и она нежно положила свою руку ему на запястье.

– Он так все время и лежит молча, не двигаясь?

– Да. Но его раны не кажутся нам тяжелыми. Ему саблей рассекли кожу на плече и с левой стороны груди. Раны немного кровоточат.

– Надо что-то делать…

– Но вы могли бы захватить в дорогу свою врачебную сумку, мэтр Парри! – воскликнула Абигель с неожиданной для всех пылкостью. – Это было бы не так уж обременительно!

– Ка… как! – буквально задохнулся от возмущения доктор. – До сумки ли мне было, когда меня без всяких объяснений буквально вытащили из постели и втолкнули на этот корабль чуть ли не в ночной рубашке и колпаке, я даже глаз не успел протереть! И потом, в случае с Берном я не большой помощник. Я ведь не хирург.

Лорье, цепляясь за Анжелику, умоляюще спрашивал:

– Мой папа не умрет?

Чьи-то дрожащие руки теребили ее, она даже не понимала чьи – Онорины, Мартьяля или рýки матерей.

– Дети умирают от жажды! – не переставая твердила госпожа Каррер.

К счастью, их хотя бы не очень мучил голод, так как булочник щедро поделился со всеми своими бриошами; вот он-то, в отличие от доктора, не потерял в панике голову, и гонка через ланды не заставила его бросить свои припасы.

– Если эти пираты не принесут нам фонарь, я вышибу дверь! – откуда-то из темноты вдруг крикнул судовладелец мэтр Маниго.

И, словно они только и ждали раскатов этого громового голоса, появились два матроса с тремя большими фонарями. Укрепив их на переборках и на бимсах посредине помещения, они вернулись к двери и принесли чан, из которого исходил аппетитный запах, и ведро с молоком.

Это были те два мальтийца, которые конвоировали Анжелику. Несмотря на диковатый вид, который придавали им оливковая кожа и жгучие черные глаза, они были славными людьми… если подобное можно было сказать хотя бы об одном члене команды этого пиратского корабля. Матросы поощряющим жестом указали пассажирам на чан с ужином.

– И как, по-вашему, мы должны это есть? – пронзительным голосом крикнула госпожа Маниго. – Вы принимаете нас за свиней, которые жрут из одной лохани? У нас нет даже тарелок!..

И, вспомнив о своей прекрасной фаянсовой посуде, разбившейся в песчаных дюнах, она разразилась истерическими рыданиями.

– А-а, пустяки, – сказала госпожа Каррер, женщина очень покладистая, – как-нибудь управимся!

Но и сама она смогла предложить лишь одну-единственную чашку, чудом сунутую в последнюю минуту в ее жалкий узелок. Анжелика на средиземноморском жаргоне, жалкие крохи которого всплыли в ее памяти, с грехом пополам объяснила матросам суть дела. Они в задумчивости поскребли затылок. Вопрос о мисках и ложках грозил перерасти в щекотливую проблему взаимоотношений пассажиров с командой. Матросы ушли, пообещав все уладить.

Сгрудившись вокруг чана, пассажиры долго обсуждали его содержимое:

– Это рагу с овощами.

– Во всяком случае, свежая пища.

– Выходит, нам будут давать не только галеты и солонину, как обычно в море.

– Видно, порядком награбили на берегу… Я слышал, как в трюме под нами хрюкали свиньи и блеяли козы.

– Нет, они их купили у нас и заплатили звонкой монетой. Мы сладили с ними добрую сделку.

Обернувшись, он в свете фонарей увидел незнакомцев: двух тощих крестьян и их жен, за юбки которых цеплялось с полдюжины оборванных отпрысков.

– А вы откуда тут взялись?

– Мы из деревни Сен-Морис, крестьяне-гугеноты.

– Вас-то как сюда занесло?

– Ну как же! Когда все побежали на берег, мы тоже побежали. А потом подумали: если все садятся на корабль, мы тоже сядем. Вы думаете, нам очень хотелось попасть в лапы королевских драгун? Ведь они могли выместить зло на нас. Особенно если бы узнали, что мы вступили в сделку с пиратами. Да и по правде говоря, что у нас там осталось? Почти ничего, ведь мы продали им своих последних коз и свиней… А раз так…

– Нас и без того много, – зло сказал Маниго. – Еще кормить бесполезные рты!

– Хочу заметить вам, сударь, – вмешалась Анжелика, – что вас это не должно заботить и, мало того, ведь именно благодаря этим крестьянам у вас сегодня такой ужин, поскольку он наверняка приготовлен из мяса их свиней.

– Но когда мы прибудем на Американские острова…

В разговор вмешался пастор Бокер:

– Крестьяне, умеющие обрабатывать землю и ухаживать за скотом, никогда не будут в тягость колонии эмигрантов. Братья мои, будьте же благожелательны друг к другу!

Спор прекратился, эмигранты приняли этих бедолаг в свой круг.

Для каждого из эмигрантов этот первый вечер на корабле, увозившем их к новой жизни, был чем-то почти нереальным. Еще вчера они спокойно легли спать в своих домах, богатых у одних, бедных у других. Страх перед грядущей судьбой немного утих, потому что мысль о предстоящем отъезде успокоила их. Решившись на отъезд, они приготовились пожертвовать всем, лишь бы плавание прошло безопасно и с удобствами. Но… гонка через ланды, и вот они качаются в ночном океане, вырванные из привычной жизни, почти безымянные, словно души прóклятых на плоту Харона. Именно это сравнение приходило на ум мужчинам, в большинстве своем людям образованным, и поэтому они с таким скорбным видом смотрели на ужин, который от бортовой качки тихо плескался в чане.

А женщин одолевали иные, более земные заботы, им было не до воспоминаний о поэме Данте. За неимением кружек они по очереди поили детей молоком из единственной чашки госпожи Каррер. Дело это было непростое, потому что с приближением ночи качка усилилась. Обливаясь молоком, дети смеялись, а матери ворчали. Ведь у них не было почти никакой одежды, чтобы переодеть детей, а постирать – ну где же это можно сделать на корабле? Каждая минута приносила новые трудности. Сердца хозяек кровью обливались при мысли о запасах воды и мыла в их покинутых кухнях, о больших и маленьких щетках – разве можно стирать без щетки? – а булочница вдруг повеселела, вспомнив, что она-то щетку захватила, и победным взглядом окинула своих подавленных спутниц.

Анжелика снова подошла к мэтру Берну и опустилась рядом с ним на колени. Онорина уже исхитрилась в числе первых выпить свою чашку молока и теперь тайком вылавливала из супа кусочки мяса. За нее Анжелика была спокойна: девочка всегда умела постоять за себя!

Теперь все свое внимание Анжелика обратила на торговца. К ее беспокойству прибавлялись и угрызения совести, и чувство признательности.

«Если бы не он, сабля настигла бы меня или Онорину…»

Застывшее лицо Габриэля Берна, его долгое беспамятство тревожили ее. Сейчас, при неярком свете фонарей, она ясно увидела восковую бледность его лица.

Снова появились два матроса, они принесли дюжину мисок и роздали их пассажирам. Анжелика подошла к одному из них и, потянув за рукав, подвела к раненому, давая понять, что тому требуется помощь. Матрос с довольно равнодушным видом пожал плечами и, закатив глаза, произнес: «О Мадонна! Среди матросов тоже много раненых, и, как на любом пиратском корабле, для них есть только два чудодейственных лекарства: ром и ружейный порох, чтобы промыть и прижечь раны. И еще молитвы Святой Деве». Последнее он, кажется, и советовал им.

Анжелика вздохнула. Чем она может помочь Берну? Она вспоминала все домашние средства, которым научила ее жизнь хозяйки и матери, и даже рецепты колдуньи, по которым она готовила снадобья и прикладывала их к ранам, когда со своим отрядом во время восстания в Пуату скиталась по лесам. Но сейчас у нее не было ничего, абсолютно ничего. Маленькие пакетики с травами лежали на дне сундука в Ла-Рошели, она даже не вспомнила о них в час бегства.

«И все же я должна была подумать об этом, – ругала она себя. – Ведь можно было просто сунуть их в карман».

Неуловимая дрожь исказила черты Берна, и Анжелика со вниманием склонилась над ним. Он шелохнулся, приоткрыл стиснутые губы, пытаясь глотнуть немного воздуху. Она видела, как он страдает, но ничем не могла помочь ему.

«А если он умрет?» – подумала она, и внутри у нее все похолодело.

Неужели их плавание начнется под знаком несчастья?

По ее вине дети Берна, которых она так любит, лишатся своей единственной опоры. А сама она? Она привыкла, что мэтр Берн всегда рядом с ней, привыкла к его поддержке. И теперь, когда снова рвутся все привычные связи, ей было страшно потерять его. Только не его! Ведь он верный друг и – она знает это – любит ее.

Анжелика приложила ладонь к его широкой груди, покрытой липкой испариной. Ей казалось, что тепло ее руки вернет его к жизни, передаст ему частицу ее силы, которую самой ей придавало осознание, что она в море и опасности позади.

Берн вздрогнул. Нежное прикосновение мягкой женской руки, должно быть, пробилось сквозь его беспамятство.

Он шевельнулся, и глаза его приоткрылись. Анжелика с тревогой ждала его первого взгляда. Что в нем – агония или знак того, что жизнь возвращается?

Его взгляд успокоил ее. С открытыми глазами мэтр Габриэль уже не выглядел таким слабым, и беспокойство, охватившее ее при виде этого крепкого мужчины поверженным, улетучилось. Хотя глаза его еще были затуманены долгим беспамятством, взгляд сохранил глубину и осмысленность. Сначала он обошел низкие своды скудно освещенного помещения, потом остановился на склоненном к нему лице Анжелики.

И в то же время она видела, что это не прежний мэтр Берн, потому что не помнила, чтобы он когда-либо смотрел на нее таким восторженным, пожирающим взглядом, даже в тот трагический день, когда, задушив полицейских, он взял ее на руки.

Всем своим видом он сейчас признавался ей в том, в чем, возможно, еще ни разу не признался даже самому себе. Он жаждал ее! Закованный в жесткий панцирь морали, рассудительности, сомнения, неистовый источник его любви мог вырваться наружу лишь в такой день, хотя Берн был очень слаб и, казалось, безразличен к окружающему.

– Госпожа Анжелика! – выдохнул он.

– Я здесь, с вами.

«Счастье, – подумала она, – что все заняты своими делами. Никто ничего не заметил».

Никто, разве только Абигель, которая, стоя неподалеку на коленях, молилась.

Габриэль Берн рванулся к Анжелике. И тут же застонал от боли, веки его снова сомкнулись.

– Он пошевельнулся, – прошептала Абигель.

– Он даже открывал глаза.

– Да, я видела.

Торговец, с трудом шевеля губами, прошептал:

– Госпожа Анжелика… где… мы?

– В море… Вы ранены…

Когда он закрывал глаза, ее робость перед ним исчезала. Она чувствовала, что должна заботиться о нем, как и в Ла-Рошели, когда он допоздна засиживался над счетами в лавке, а она приносила ему чашку бульона или глинтвейна, напоминая, что бессонные ночи вредны для здоровья.

Она погладила его широкий лоб. Ей и раньше, еще в Ла-Рошели, часто хотелось сделать это, когда она видела его озабоченным, удрученным тревожными мыслями, хотя он всегда старался скрыть свои чувства под суровым видом. Жест дружеский, материнский. Сегодня она могла позволить его себе.

– Я здесь, дорогой друг… Лежите спокойно…

Ее пальцы коснулись его слипшихся волос, и она быстро отдернула руку, увидев на ней кровь. О, так он ранен еще и в голову! Тогда эта рана и, главное, удар по голове и стали причиной его долгого беспамятства. Теперь ему нужен хороший уход, надо согреть его, перевязать, и он наверняка выкарабкается. На своем веку она повидала столько раненых, что могла оценить его состояние.

Она подняла голову и только тут уловила, что воцарилась какая-то напряженная тишина. Споры вокруг чана с ужином стихли, и даже дети замолчали. Она огляделась и с бьющимся сердцем увидела, что в ногах больного стоит Рескатор. Как давно он тут? Всюду, где появлялся Рескатор, сразу же воцарялась тишина. Тишина враждебная или просто настороженная, ее вызывала его плотная черная маска.

И снова Анжелика подумала, что он и впрямь какое-то необычное существо. Иначе чем объяснить то смятение и даже страх, которые она испытала, увидев его сейчас. Она не ожидала его прихода, другие, разумеется, тем более, и они в оцепенении смотрели на хозяина корабля так, словно это был сам дьявол. Особенно смущало то, что Рескатора сопровождала какая-то странная личность – высокий худой человек, одетый в белое платье, которое выглядывало из-под длинного, обшитого каймой бурнуса. Его угловатое лицо было словно вырезано ножом резчика и обтянуто морщинистой темной кожей, на крупном носу поблескивали стекла огромных очков в роговой оправе.

После полного волнений дня его вид поверг протестантов в ужас. Да и сам Рескатор выглядел в полумраке не менее зловеще.

– Я привел вам своего врача-араба, – сказал Рескатор глухим голосом.

Скорее всего, он обращался к Маниго, который стоял ближе всех к нему, но Анжелике казалось, что он обращается только к ней.

– Благодарю вас, монсеньор, – ответила она.

Альбер Парри проворчал:

– Арабский врач! Только его нам не хватало!

– Вы можете ему доверять, – возразила возмущенная Анжелика. – Медицинская наука арабов – самая древняя и совершенная в мире.

– Благодарю вас, сударыня, – ответил старик, не без явной иронии бросив взгляд в сторону своего коллеги из Ла-Рошели. По-французски он говорил очень чисто.

Он подошел к раненому и, быстро и легко манипулируя самшитовыми палочками, которые, казалось, едва касались тела, обследовал его. Мэтр Берн заворочался. И вдруг, когда этого меньше всего ожидали, сел на своем ложе и сердито выпалил:

– Оставьте меня в покое! Я всегда был здоров и сейчас тоже болеть не собираюсь.

– Вы не больны, а ранены, – терпеливо сказала Анжелика.

Она осторожно обвила рукой его плечи, чтобы ему легче было сидеть.

Врач по-арабски обратился к Рескатору. Раны, сказал он, хотя и глубокие, но неопасные. Единственное, что вызывает тревогу, – это сабельный удар по голове. Но поскольку раненый уже пришел в себя, последствия удара, возможно, выразятся лишь в упадке сил в течение нескольких дней.

Анжелика, наклонившись к мэтру Берну, перевела ему добрую весть:

– Он сказал, что если вы будете благоразумно вести себя, то скоро поправитесь.

Торговец приоткрыл один глаз:

– Вы понимаете по-арабски, госпожа Анжелика?

– Естественно, госпожа Анжелика понимает по-арабски, – ответил за нее Рескатор. – Разве вы не знаете, сударь, что в свое время она была одной из самых знаменитых пленниц на всем Средиземноморье?

Это бесцеремонное вмешательство показалось Анжелике подлым ударом из-за угла. И она смолчала сейчас только потому, что усомнилась, верно ли расслышала, – настолько это было гнусно.

Чтобы прикрыть раненого, она накинула ему на плечи свой плащ, ничего другого у нее не было.

– Врач пришлет лекарства, они облегчат ваши страдания. Вы сможете уснуть.

Она говорила спокойно, но внутри у нее все кипело от ярости.

Рескатор был высокого роста. Намного выше протестантов, которые в ватной тишине теснились за его спиной. Когда он повернул к ним свое лицо в черной кожаной маске, они отшатнулись. Но его взгляд с пренебрежением миновал мужчин и остановился там, где белели чепчики женщин.

Сняв шляпу с перьями, которую он носил поверх черного атласного платка, Рескатор любезно поклонился им:

– Сударыни, я пользуюсь случаем, чтобы сказать вам: «Добро пожаловать!» Я сожалею, что не могу предоставить больше удобств на своем корабле. Увы, мы не ожидали вас. И все же я надеюсь, что наше путешествие не будет для вас слишком неприятным. А сейчас я желаю вам доброй ночи, сударыни.

Даже Сара Маниго, привыкшая принимать гостей в своей роскошной гостиной в Ла-Рошели, не нашлась, что ответить на эту светскую любезность. Необычная внешность того, кто произнес их, странный тембр его голоса, в котором им слышалась – они и сами не могли понять – то ли насмешка, то ли угроза, лишили всех женщин дара речи. Они смотрели на него почти с ужасом. И когда Рескатор, произнеся еще несколько любезных фраз, в сопровождении старого арабского врача прошел между ними и направился к двери, кто-то из детей вдруг завопил от страха и бросился к матери.

И тогда робкая Абигель, собрав все свое мужество, осмелилась заговорить. Срывающимся голосом она сказала:

– Спасибо вам за добрые пожелания, монсеньор, мы очень благодарны вам за то, что вы спасли нам жизнь, отныне мы будем ежегодно благословлять этот день.

Рескатор обернулся. Из тьмы, которая уже почти пометила их, снова всплыла его странная фигура. Он подошел к побледневшей от волнения Абигель, пристально глядя на нее, коснулся рукой ее щеки и мягким, но непреклонным движением повернул ее лицо к свету.

Он улыбался. В резком свете ближнего к ним фонаря он какое-то время изучал это чистое лицо фламандской мадонны, ее большие светлые умные глаза, в которых читалось удивление и растерянность, и наконец сказал:

– Жители Американских островов будут в восторге, когда к ним привезут таких красивых девушек. Но сумеет ли Новый Свет оценить то богатство чувств, которое вы принесете им, моя крошка? Я надеюсь на это. А пока – спите спокойно и перестаньте терзать свое сердце из-за раненого…

Несколько презрительным жестом он указал на мэтра Берна:

– Я заверяю вас, что он вне опасности и вас не постигнет горе потерять его.

И не успели свидетели этой сцены прийти в себя, как дверь, подгоняемая сквозняком, захлопнулась за ним.

– По-моему, – мрачно произнес часовщик, – этот пират – сам Сатана.

– И как у вас хватило духу заговорить с ним, Абигель, – задыхаясь от волнения, сказал пастор Бокер. – Обратить на себя внимание человека такого толка весьма опасно, дочь моя!

– А этот его намек на жителей Островов, которые воспользуются… просто непристоен! – возмущенно сказал владелец писчебумажной фабрики мэтр Мерсело, глядя на свою дочь Бертий с надеждой, что та ничего не поняла.

Абигель спрятала в ладони пылающие щеки. За всю ее добродетельную жизнь – а она к тому же считала себя некрасивой – ни один мужчина не вел себя с ней с такой дерзостью.

– Мне… мне подумалось, что мы должны поблагодарить его, – пробормотала она. – Каков бы он ни был, он все-таки рисковал своим судном, своей жизнью, своими людьми… ради нас…

Она перевела блуждающий взгляд от двери, за которой исчез Рескатор, к распростертому Берну.

– Но почему он так сказал? – вскричала она. – Почему он так сказал?

Закрыв лицо руками, она истерически разрыдалась. Ничего не видя, дрожа всем телом, она оттолкнула от себя всех, кто пытался утешить ее, и убежала в дальний угол, на лафет пушки, где в отчаянии продолжала безудержно рыдать.

Этот взрыв спокойной Абигель послужил сигналом для женщин. Все, что они с трудом сдерживали в себе, вырвалось вдруг наружу. Ужас, пережитый ими в часы бегства, посадка на корабль глубоко потрясли их. Так часто случается в подобных ситуациях: когда опасность минует, женщины находят успокоение в криках и слезах. Женни, которая была на сносях, билась головой о переборку, повторяя:

– Я хочу вернуться в Ла-Рошель!.. Мой ребенок умрет!

Муж не знал, как ее успокоить. Маниго вмешался решительно и в то же время добродушно:

– Ну-ну, женщины, возьмите себя в руки… Сатана он или нет, но он прав: мы устали и нам пора спать… Успокойтесь. Я вас предупреждаю: той, кто будет еще кричать, придется плеснуть в лицо ковш морской воды.

Все разом умолкли.

– А теперь помолимся, – сказал пастор Бокер, – ибо, ничтожные смертные, мы до сих пор только стенали, а нам надо возблагодарить Бога за то, что Он даровал нам спасение.

Анжелика - 6

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ПУТЕШЕСТВИЕ

Чувство, что за ней пристально наблюдает кто-то незримый, вывело Анжелику из забытья.
Она рывком села и быстро огляделась, ища глазами того, кто приказал перенести ее сюда, на ют<Ют или полуют - надстройка в кормовой части верхней палубы”.>, в эти убранные с восточной роскошью апартаменты. Она была уверена, что он где-то здесь, однако так никого и не увидела.
Она находилась сейчас в том же самом салоне, где Рескатор принимал ее прошлой ночью. После драматичных, стремительно сменявших друг друга событий сегодняшнего дня покой и необычное убранство этой гостиной казались волшебным сном. Анжелика и впрямь засомневалась бы, не снится ли ей все это, если бы рядом с нею не было Онорины. Малышка просыпалась, ворочаясь и сладко потягиваясь, точно котенок.
В сгущающихся вечерних сумерках тускло поблескивали золотом мебель и украшающие капитанскую гостиную безделушки, но их очертания уже тонули во тьме. В воздухе был разлит какой-то приятных запах, в котором Анжелика не без волнения узнала аромат духов, исходивший от одежды Рескатора. Видно, он сохранил эту свою утонченную средиземноморскую привычку, как сохранил пристрастие к кофе, коврам и диванам с шелковыми подушками.
В окно с силой дохнул холодный ветер, принеся с собой водяную пыль. Анжелике стало зябко. Она вдруг осознала, что шнуровка корсажа у нее распущена и грудь обнажена. Это смутило ее. Чья рука расшнуровала ее корсаж? Кто склонялся над ней, когда она лежала в забытьи? Глаза какого мужчины всматривались - и, быть может, с тревогой - в ее бледное лицо, неподвижные черты, посиневшие от смертельной усталости веки?
Потом он, видимо, понял, что она просто выбилась из сил и заснула, и ушел, расшнуровав ее корсаж, чтобы ей было легче дышать.
Вероятно, это была с его стороны простая любезность, однако любезность такого рода, которая выдавала в нем человека, привыкшего иметь дело с женщинами и обращаться с ними со всеми - кто бы они ни были - с учтивой непринужденностью. От этой мысли Анжелику неожиданно бросило в краску. Она вскочила и торопливо привела свое платье в порядок.
Почему он велел принести ее сюда, почему не отправил к ее спутникам-гугенотам? Стало быть, он смотрит на нее, как на свою рабыню, как на пленницу, обязанную исполнять его прихоти, при всем том, что прошлой ночью он ясно выказал ей свое пренебрежение?..
- Есть здесь кто-нибудь? - громко спросила она. - Вы здесь, монсеньор?
Ответом ей было лишь дыхание ветра и плеск волн. Но в это мгновение Онорина окончательно проснулась, села и, раскрыв ротик, зевнула. Анжелика склонилась к ней и, ревниво обхватив маленькое тельце, взяла дочку на руки, как столько раз в прошлом, когда она защищала эту хрупкую жизнь от грозивших ей опасностей.
- Иди ко мне, сердечко мое, - шепнула она, - и ничего не бойся. Мы уже в море!
Она подошла к застекленной двери и очень удивилась, когда та легко отворилась. Так значит, она не пленница...
Снаружи было еще довольно светло. Можно было разглядеть снующих по палубе матросов, но вокруг уже зажигали первые фонари. Зыбь была невысокой, и одинокий в пустынном океане пиратский корабль дышал странным покоем, как будто всего несколькими часами раньше ему не грозила - и притом не один раз - верная гибель. Поистине, вкус жизни хорошо ощущаешь лишь тогда, когда в лицо тебе только что посмотрела смерть.
Сидевший на корточках около двери человек выпрямился, и Анжелика увидела рядом с собой великана-мавра, который прошлой ночью приготовил для нее кофе.

ANGÉLIQUE ET SON AMOUR

Copyright © Anne Golon – 1961

The Russian translation is done after the original text revised by the author.

© К. Северова (наследник), перевод, 2015

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2015

Не успела Анжелика войти, как к ней тут же бросились дети и друзья:

– Госпожа Анжелика! А мы уже и не чаяли увидеть вас…

И сразу посыпались жалобы:

– Здесь совсем темно… Нас заперли, словно пленников… Дети хотят пить…

В полумраке Анжелика различала их только по голосам. Громче всех звучал голос Абигель:

– Надо позаботиться о мэтре Берне. Он тяжело ранен.

– Где он? – спросила Анжелика, в душе упрекая себя за то, что совсем забыла о нем.

Ее провели к тому месту, где под открытым портом лежал мэтр Берн.

– Мы открыли порт, ведь раненому нужен свежий воздух, но он все равно до него почти не доходит.

Анжелика опустилась на колени перед раненым. В розоватом свете закатного солнца, которое еще немного освещало темное помещение, она смогла разглядеть лицо Берна и была поражена его бледностью и печатью страдания на нем, хотя Берн был без сознания. Дыхание у него было редкое и тяжелое.

«Он пострадал, защищая меня», – подумала она.

Сейчас в этом крупном мужчине, торговце из Ла-Рошели, который, утратив всю свою респектабельность, обессиленный лежал перед нею с обнаженными крепкими плечами и заросшей темными волосами широкой, словно у грузчика, грудью, было что-то трогательное. Расслабленный сном и болезнью мужчина.

Его спутники, совсем растерявшись, разрезали его запятнанный кровью черный сюртук, а рубашку порвали на бинты. В таком необычном виде он был просто неузнаваем. Между мирным торговцем-гугенотом, сидящим за конторкой над расчетными книгами в своей заваленной товаром лавке, и этим полуобнаженным мужчиной, казалось ей, пролегла глубокая пропасть. У нее вдруг мелькнула мысль, которая удивила ее, настолько она не подобала минуте: «А ведь он мог бы быть моим возлюбленным…»

Неожиданно он показался ей очень близким, уже словно принадлежащим ей, ее беспокойство удвоилось, и она нежно положила свою руку ему на запястье.

– Он так все время и лежит молча, не двигаясь?

– Да. Но его раны не кажутся нам тяжелыми. Ему саблей рассекли кожу на плече и с левой стороны груди. Раны немного кровоточат.

– Надо что-то делать…

– Но вы могли бы захватить в дорогу свою врачебную сумку, мэтр Парри! – воскликнула Абигель с неожиданной для всех пылкостью. – Это было бы не так уж обременительно!

– Ка… как! – буквально задохнулся от возмущения доктор. – До сумки ли мне было, когда меня без всяких объяснений буквально вытащили из постели и втолкнули на этот корабль чуть ли не в ночной рубашке и колпаке, я даже глаз не успел протереть! И потом, в случае с Берном я не большой помощник. Я ведь не хирург.

Лорье, цепляясь за Анжелику, умоляюще спрашивал:

– Мой папа не умрет?

Чьи-то дрожащие руки теребили ее, она даже не понимала чьи – Онорины, Мартьяля или рýки матерей.

– Дети умирают от жажды! – не переставая твердила госпожа Каррер.

К счастью, их хотя бы не очень мучил голод, так как булочник щедро поделился со всеми своими бриошами; вот он-то, в отличие от доктора, не потерял в панике голову, и гонка через ланды не заставила его бросить свои припасы.

Анн Голон, Серж Голон

Анжелика и ее любовь

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ПУТЕШЕСТВИЕ

Чувство, что за ней пристально наблюдает кто-то незримый, вывело Анжелику из забытья.

Она рывком села и быстро огляделась, ища глазами того, кто приказал перенести ее сюда, на ют [Ют или полуют - надстройка в кормовой части верхней палубы».], в эти убранные с восточной роскошью апартаменты. Она была уверена, что он где-то здесь, однако так никого и не увидела.

Она находилась сейчас в том же самом салоне, где Рескатор принимал ее прошлой ночью. После драматичных, стремительно сменявших друг друга событий сегодняшнего дня покой и необычное убранство этой гостиной казались волшебным сном. Анжелика и впрямь засомневалась бы, не снится ли ей все это, если бы рядом с нею не было Онорины. Малышка просыпалась, ворочаясь и сладко потягиваясь, точно котенок.

В сгущающихся вечерних сумерках тускло поблескивали золотом мебель и украшающие капитанскую гостиную безделушки, но их очертания уже тонули во тьме. В воздухе был разлит какой-то приятных запах, в котором Анжелика не без волнения узнала аромат духов, исходивший от одежды Рескатора. Видно, он сохранил эту свою утонченную средиземноморскую привычку, как сохранил пристрастие к кофе, коврам и диванам с шелковыми подушками.

В окно с силой дохнул холодный ветер, принеся с собой водяную пыль. Анжелике стало зябко. Она вдруг осознала, что шнуровка корсажа у нее распущена и грудь обнажена. Это смутило ее. Чья рука расшнуровала ее корсаж? Кто склонялся над ней, когда она лежала в забытьи? Глаза какого мужчины всматривались - и, быть может, с тревогой - в ее бледное лицо, неподвижные черты, посиневшие от смертельной усталости веки?

Потом он, видимо, понял, что она просто выбилась из сил и заснула, и ушел, расшнуровав ее корсаж, чтобы ей было легче дышать.

Вероятно, это была с его стороны простая любезность, однако любезность такого рода, которая выдавала в нем человека, привыкшего иметь дело с женщинами и обращаться с ними со всеми - кто бы они ни были - с учтивой непринужденностью. От этой мысли Анжелику неожиданно бросило в краску. Она вскочила и торопливо привела свое платье в порядок.

Почему он велел принести ее сюда, почему не отправил к ее спутникам-гугенотам? Стало быть, он смотрит на нее, как на свою рабыню, как на пленницу, обязанную исполнять его прихоти, при всем том, что прошлой ночью он ясно выказал ей свое пренебрежение?..

Есть здесь кто-нибудь? - громко спросила она. - Вы здесь, монсеньор?

Ответом ей было лишь дыхание ветра и плеск волн. Но в это мгновение Онорина окончательно проснулась, села и, раскрыв ротик, зевнула. Анжелика склонилась к ней и, ревниво обхватив маленькое тельце, взяла дочку на руки, как столько раз в прошлом, когда она защищала эту хрупкую жизнь от грозивших ей опасностей.

Иди ко мне, сердечко мое, - шепнула она, - и ничего не бойся. Мы уже в море!

Она подошла к застекленной двери и очень удивилась, когда та легко отворилась. Так значит, она не пленница…

Снаружи было еще довольно светло. Можно было разглядеть снующих по палубе матросов, но вокруг уже зажигали первые фонари. Зыбь была невысокой, и одинокий в пустынном океане пиратский корабль дышал странным покоем, как будто всего несколькими часами раньше ему не грозила - и притом не один раз

Верная гибель. Поистине, вкус жизни хорошо ощущаешь лишь тогда, когда в лицо тебе только что посмотрела смерть.

Сидевший на корточках около двери человек выпрямился, и Анжелика увидела рядом с собой великана-мавра, который прошлой ночью приготовил для нее кофе. На нем по-прежнему был белый шерстяной марокканский бурнус, а в руках он держал мушкет с прикладом, отделанным чеканным серебром - точно такие же она видела у личной охраны Мулея Исмаила [Мулей Исмаил (ок. 1646-1727) - султан Марокко с 1672 г. Объединил страну, жестоко подавляя волнения. «Мулей» означает «мой господин», этот титул носили все султаны Марокко.].

Где разместили моих спутников? - спросила она.

Идем, - ответил мавр, - господин велел мне проводить тебя к ним, когда ты проснешься.

Как и на всех кораблях, предназначенных для морского разбоя или перевозки грузов, на «Голдсборо» не было помещений для пассажиров. Кубрик под баком [Бак или полубак - надстройка в носовой части верхней палубы.] был достаточно просторен для размещения команды, но не более того. Поэтому эмигрантов поместили в той части нижней палубы, где стояли замаскированные пушки пиратского судна. Спустившись по короткому трапу, Анжелика вновь оказалась в кругу своих друзей, которые уже начинали с грехом пополам располагаться среди тяжелых бронзовых орудий. В конце концов, на их покрытых парусиной лафетах вполне можно было разложить прихваченный впопыхах скудный скарб.

На палубе ночная темнота еще не вступила в свои права, но здесь, внизу, уже царил сумрак, и только через один открытый порт [Порт - отверстие в борту судна для пушечного ствола (у старинных военных судов).] едва просачивался слабый розоватый свет.

Стоило Анжелике спуститься на орудийную палубу, как ее тут же радостно обступили дети и друзья.

Госпожа Анжелика! А мы уже думали, что вы погибли.., что вы утонули…

И почти сразу же наперебой посыпались жалобы:

Тут совсем ничего не видно… Нас держат под замком, словно пленников… Дети хотят пить…

В полумраке Анжелика узнавала их только по голосам. Громче всех слышался голос Абигель.

Надо позаботиться о мэтре Берне. Он тяжело ранен.

Где он? - спросила Анжелика, мысленно упрекая себя за то, что совсем о нем забыла.

Ее провели к тому месту, где под открытым портом лежал раненый торговец.

Мы думали, от свежего воздуха ему станет лучше, но воздух из порта до него не доходит.

Анжелика опустилась на колени рядом с раненым. При розовом свете заката, еще проникавшем в темный трюм, она смогла рассмотреть лицо Берна, и ужаснулась, увидев покрывающую его бледность и застывшее на нем выражение муки, которое не стерло даже беспамятство. Дыхание раненого было медленным и тяжелым.

«Он был ранен, когда защищал меня», - подумала она.

Сейчас Габриэль Берн утратил и силу, и всю свою респектабельность богатого ларошельского торговца и лежал перед Анжеликой с обнаженными широкими плечами и голым массивным торсом, таким же волосатым, как у простого грузчика. В этой его беспомощности было что-то трогательное: лежащий без чувств, ослабевший от боли мужчина, такой же, как и все остальные.

Его спутники, не зная, как ему помочь, разрезали его пропитавшийся кровью черный камзол, а из рубашки наделали тампонов на рану. В таком непривычном виде Анжелика, пожалуй, могла бы его и не узнать. Какая глубокая пропасть пролегла между мирным торговцем-гугенотом, сидящим с пером и чернильницей над бухгалтерскими книгами, и этим мужчиной, полуголым и беззащитным. У ошеломленной Анжелики вдруг мелькнула нелепая, неподобающая мысль: «А ведь он мог бы быть моим любовником…»

Внезапно мэтр Габриэль показался ей очень близким, будто он в какой-то мере принадлежал ей, и она с возросшим беспокойством ласково коснулась его рукой.

С тех пор, как его сюда принесли, он хоть раз шевельнулся, заговорил?

Нет. Это странно - ведь его раны на вид не тяжелые. Удар саблей рассек ему плечо и левую сторону груди, но кость не задета. Раны почти не кровоточат.

Надо что-то делать.

А что? - снова послышался все тот же раздраженный голос лекаря Альбера Парри. - У меня нет ни слабительного, ни клистира, и поблизости нет аптекаря, к которому можно было бы послать за травами.

Но вы могли бы по крайней мере взять в дорогу свою врачебную сумку с инструментами, мэтр Парри, - воскликнула Абигель с не водившейся раннее за ней горячностью. - Она бы заняла не так много места!

Как.., как вы можете, - вознегодовал ученый лекарь, - как вы можете упрекать меня в том, что я забыл свои инструменты, когда меня без объяснений вытащили из постели и чуть ли не в ночной рубашке и колпаке поволокли на это судно, так что я и глаз не успел протереть? И потом, для такого пациента как Берн я мало что мог бы сделать. Я ведь не хирург.

Лорье, цепляясь за Анжелику, умоляюще спрашивал:

Мой отец не умрет?

Со всех сторон ее хватали чьи-то руки. Чьи: Северины, Онорины, Мартиала или матерей, растерявшихся перед непривычными для них лишениями?

Дети хотят пить, - как затверженный урок повторяла госпожа Каррер.

К счастью, их хотя бы не мучил голод, поскольку булочник щедро раздал пассажирам свои хлебцы и бриоши. В отличие от доктора он не потерял головы и захватил их с собой, и даже гонка через ланды не заставила его бросить выпеченный им хлеб.

Если эти разбойники не принесут нам фонарей, я вышибу дверь! - завопил из темноты судовладелец мэтр Маниго.

И будто они только и ждали этого громогласного зова, на пороге показались матросы с тремя большими, ярко горящими фонарями. Повесив их по краям и в середине батареи, они возвратились к двери и втащили на нижнюю палубу деревянную лохань, из которой исходил аппетитный запах, и ведро с молоком.

Это были те самые двое мальтийцев, которых Рескатор прошлой ночью послал с Анжеликой в Ла-Рошель, чтобы они ее охраняли. Несмотря на диковатый вид, который им придавали оливковая кожа и горящие, как уголья, глаза, она уже тогда поняла, что они славные малые - в той мере, в какой это определение применимо к членам экипажа пиратского корабля. Матросы поощряющими жестами указали пассажирам на лохань с супом.

И как, по-вашему, мы должны это есть?.. - визгливым голосом вскричала госпожа Маниго. - Вы принимаете нас за свиней, которые жрут корм из одного корыта?.. У нас нет ни единой тарелки!..

И, вспомнив о своем прекрасном фаянсовом сервизе, разбившемся в дюнах на песчаном берегу под Ла-Рошелью, она истерически зарыдала.

А, пустое! - сказала госпожа Каррер. - Не портите себе кровь, дорогая, как-нибудь управимся.

Но и сама она была не в лучшем положении, чем прочие, и могла предложить только одну-единственную чашку, каким-то чудом засунутую в последний момент в ее тощий узелок. Анжелика, перейдя на средиземноморский жаргон, который она еще смутно помнила, постаралась по мере сил объяснить матросам суть дела. Те в замешательстве поскребли в затылках. Вопрос о вилках и ложках, пожалуй, нелегко будет разрешить. Однако уходя, матросы пообещали как-нибудь все уладить.

Сгрудившись вокруг лохани, пассажиры принялись обсуждать ее содержимое.

Это рагу с овощами.

Во всяком случае, свежая пища.

Значит, нас еще не посадили на судовые галеты и солонину, какими обычно кормят в море.

Они наверняка награбили всю эту провизию на берегу. Я слыхал, как в трюме, что под нами, хрюкали свиньи и блеяли козы.

Нет, они их не украли, они купили скотину у нас и щедро заплатили звонкой монетой. Мы на них не в обиде.

Кто это там встрял в разговор? - осведомился Маниго, когда это разъяснение, сделанное на шарантском диалекте, дошло до его сознания.

При свете фонарей он увидел в трюме незнакомые фигуры: двух тощих длинноволосых крестьян и их жен, за юбки которых цеплялись с полдюжины оборванных ребятишек.

А вы-то откуда тут взялись?

Мы гугеноты из деревни Сен-Морис.

А с какой стати вы сюда заявились?

Ну как же! Когда все побежали к берегу, мы тоже побежали. А там и вовсе подумали: коли все садятся на корабль, давай и мы сядем. Думаете, нам больно хотелось попасть в лапы королевских драгун? Глядишь, они бы на нас всю злость сорвали… А узнай они, что мы торговали с пиратами, нам бы так досталось! Да и по правде сказать, что у нас в деревне осталось? Почитай ничего - ведь мы продали нашу последнюю козу и всех свиней… И что бы мы без них делали?

Тут и без вас слишком много народу, - в ярости сказал Маниго. - Еще взялись нахлебники на нашу шею!

Хотела бы заметить вам, милостивый государь, - вставила Анжелика, - что эта забота лежит отнюдь не на ваших плечах, и, кроме того, своим супом вы косвенным образом обязаны именно этим самым крестьянам, потому что его, судя по всему, сварили из мяса их свиньи.

Но когда мы прибудем на Американские острова…

В разговор вмешался пастор Бокер:

Крестьяне, умеющие пахать землю и ухаживать за скотом, никогда не будут в тягость колонии эмигрантов. Братья мои, добро пожаловать в нашу общину!

На этом инцидент был исчерпан и горожане расступились, пропустив бедняков к лохани с супом.

Для каждого из эмигрантов этот первый вечер на незнакомом судне, уносящем их навстречу неведомой судьбе, отдавал чем-то нереальным. Еще вчера они легли спать в своих домах, богатых у одних, бедных у других. Тревога за свое будущее наконец перестала их терзать, так как мысли о предстоящем вскоре отъезде успокоили их. Смирившись с неизбежными потерями, они решили приложить все усилия, чтобы плавание прошло как можно более безопасно и с удобствами. Но все пошло прахом - и вот они качаются на волнах ночного океана, отрезанные от всей своей прошлой жизни, едва ли не безымянные, словно души умерших в ладье Харона. Именно это сравнение приходило на ум гугенотам-мужчинам, в большинстве своем людям весьма образованным, и они с унылым видом взирали на суп, который от бортовой качки тихо плескался в лохани.

А женщин занимали иные заботы - у них и в мыслях не было вспоминать пассажи из Данте. За неимением мисок они передавали из рук в руки единственную чашку госпожи Каррер и по очереди поили из нее детей молоком. Сделать это было нелегко, ибо с наступлением ночи качка усилилась. Обливаясь молоком, дети смеялись, но их матери ворчали. Ведь переодеть детей им было не во что, а где на борту судна стирать? Каждая минута несла с собой новые горестные воспоминания о том, чего эти женщины-хозяйки лишились. Их сердца обливались кровью, когда они с тоской думали о добрых запасах золы и мыла в покинутых домашних прачечных и о многочисленных щетках: от больших до самых маленьких - ведь как можно стирать без щетки? Жена булочника вдруг повеселела, вспомнив, что свою щетку она из дому прихватила, и взглядом победительницы обвела своих подавленных соседок.

Анжелика снова подошла к мэтру Берну и встала рядом с ним на колени. За Онорину ога была спокойна: девочка ухитрилась одной из первых напиться молока и теперь тайком вылавливала из супа кусочки мяса. Слава Богу, Онорина всегда сумеет за себя постоять!..

Теперь все внимание Анжелики принадлежало мэтру Габриэлю. К ее беспокойству прибавились угрызения совести и чувство признательности.

«Если бы не он, сабельный удар достался бы мне или Онорине…»

Застывшее лицо Берна и его долгое беспамятство внушали Анжелике опасения

Это не соответствовало характеру его раны. При свете фонаря стало видно, что его лицо приняло восковой оттенок. Когда двое матросов-мальтийцев вернулись с десятком мисок и раздали их женщинам, Анжелика подошла к одному из них и, потянув за рукав, подвела его к раненому, давая понять, что тому требуется помощь. Матрос довольно равнодушно пожал плечами и, возведя глаза к небу, помянул Мадонну. По его словам, среди команды тоже были раненые, и как на всяком пиратском судне для них имелось только два чудо-снадобья: ром, чтобы промыть рану, и порох, чтобы ее прижечь. И еще - молитвы Пресвятой Деве, к каковым мальтиец, кажется, рекомендовал прибегнуть в случае с Берном.

Анжелика вздохнула. Что же делать? Она перебрала в памяти все домашние средства, которые узнала за свою жизнь хозяйки и матери, и даже рецепты зелий колдуньи Мелюзины, которыми она пользовала раненых, когда во время восстания в Пуату скрывалась со своим отрядом в лесах. Но из всего этого у нее под рукой не было сейчас ничего, совсем ничего. Маленькие пакетики с лекарственными травами остались лежать на дне ее сундука в Ла-Рошели и она даже не вспомнила о них в час бегства.

«И все же я должна была об этом подумать, - укоряла она себя. - Не так уж трудно было рассовать их по карманам».

Ей показалось, что черты раненого исказила чуть заметная дрожь, и она нагнулась к нему еще ниже, внимательно вглядываясь в его лицо. Он шевельнулся и приоткрыл плотно сомкнутые губы, как бы пытаясь глотнуть воздуху. Выражение у него было страдальческое, а она ничем не могла ему помочь.

«А что если он умрет?» - подумала она и вся похолодела.

Неужели их плавание начнется под знаком непоправимого несчастья? Неужели по ее вине дети мэтра Габриэля, которых она так любит, лишатся отца, своей единственной опоры? А что будет с ней самой? Она уже привыкла к тому, что Габриэль Берн всегда рядом и на него можно опереться. И теперь, когда опять рвались все нити, связывавшие ее с прежней жизнью, она не хотела потерять его. Только не его! Этот человек был ей верным другом, ибо - в глубине души она это знала - он ее любил.

Анжелика положила ладонь на его широкую грудь, покрытую сейчас липким, нездоровым потом. Ей страстно хотелось вернуть его к жизни, влить в него силу, которую она только что ощутила в себе, когда осознала, что она наконец в море и отныне будет свободна.

Берн вздрогнул. Должно быть, непривычная нежность этой теплой женской руки пробилась к его сознанию сквозь пелену беспамятства.

Он шевельнулся, и его глаза приоткрылись. Анжелика с нетерпением и тревогой ждала его первого взгляда. Что в нем будет: мука агонии или признаки возвращения к жизни?

Встретив его взгляд, она успокоилась. С открытыми глазами мэтр Габриэль уже не выглядел таким слабым, и все то волнение и растроганность, которые Анжелика испытала, увидев этого крепкого мужчину поверженным, быстро рассеялись. Хотя он долго находился без сознания и, наверное, видел все как в тумане, его взгляд не утратил глубины и осмысленности. На мгновение он обратился вверх, к низкому, скудно освещенному потолку твиндека [Твиндек - межпалубное пространство на судах, имеющих несколько палуб.], затем уперся в низко склоненное лицо Анжелики. И в то же мгновение она поняла, что раненый еще не вполне владеет собой, ибо никогда прежде он не смотрел на нее таким пожирающим, восторженным взглядом, никогда - даже в тот страшный день, когда, задушив двух пытавшихся изнасиловать ее полицейских, он сжал ее в своих объятиях.

Одним-единственным пылким взором он признавался ей сейчас в том, в чем, наверное, ни разу не признался себе самому. Закованное в жесткий панцирь пуританской морали, благоразумия, подозрительного отношения к женщине, неистовство его любви могло вырваться наружу лишь в такой миг, какой наступил сейчас, когда Габриэль Берн был очень слаб и не заботился о том, что о нем могут подумать его ближние.

Госпожа Анжелика! - выдохнул он.

Я здесь.

«Какое счастье, - подумала она, - что все остальные поглощены своими делами и никто ничего не заметил».

Никто, может быть, только Абигель, которая стояла чуть поодаль на коленях и молилась.

Габриэль Берн порывисто потянулся к Анжелике. И тут же, застонав, снова закрыл глаза.

Он пошевелился, - прошептала Абигель.

Он даже открывал глаза.

Да, я видела.

Губы торговца медленно задвигались.

Госпожа Анжелика… Где.., мы?

В море… Вы ранены…

Когда он закрыл глаза, его вдруг проснувшаяся страсть перестала пугать ее. Она чувствовала только одно - что должна заботиться о нем, как раньше, в Ла-Рошели, когда он засиживался допоздна над своими записями и она приносила ему чашку бульона или глинтвейна и говорила, что он непременно подорвет себе здоровье, если будет так мало спать.

Она ласково погладила его широкий лоб. Ей часто хотелось сделать это еще в Ла-Рошели, когда она видела его озабоченным, снедаемым тревогой, которую он старался скрыть под показным спокойствием. Жест чисто дружеский, материнский. Сегодня она могла себе его позволить.

Я здесь, с вами, мой дорогой друг. Прошу вас, не двигайтесь.

Ее пальцы коснулись его слипшихся волос, и, отдернув руку, она увидела на ней кровь. Так вот оно что! Значит, он ранен еще и в голову! Эта рана и, главное, полученная вместе с нею контузия объясняли, отчего он так долго не приходил в сознание. Теперь ему нужен хороший уход, нужно его согреть, перевязать, и он наверняка поправится. Она повидала столько раненых, что могла с уверенностью поставить ему диагноз.